Судьба — солдатская - Борис Орлов

О многом вспомнилось Похлебкину за эти два часа короткой летней ночи.

Раздавшаяся где-то далеко впереди, справа, длинная автоматная очередь прервала мысли Похлебкина. Напружинившись всем телом, он прислушался. Там, судя по звуку, километрах в трех — пяти, началась перестрелка. Теперь стреляли и из пулеметов. «Напоролись», — заволновался Похлебкин и бросился в голову батальона. Пристроившись к своему адъютанту старшему — маленькому худощавому грузину, он тревожно поглядывал вперед, в предрассветные сумерки, снова прислушивался к не-затихающей стрельбе…

Пеший посыльный от командира полка передал приказ подтянуться и ускорить шаг. И пошла от бойца к бойцу — до самого хвоста колонны — команда.

Бой в стороне не прекращался. Похлебкин догадался, что походная застава наткнулась на крупные силы немцев и, имея, очевидно, приказ задержать врага, бьется там насмерть.

Короткая летняя ночь проходила. На востоке алел рассвет. Сквозь полуголые макушки сосен пробивались яркие утренние краски.

Под все разгорающуюся справа стрельбу батальон Похлебкина выполз на опушку. Дальше, за широким лугом, усыпанным, как серебряными монетами, озерками с кустарником у берегов, березовыми рощицами, местность переходила в таежную заболоченную низину. «Вот оно где, наше спасение!» — не обращая внимания на стрельбу справа, успел подумать Похлебкин и увидел, что полк вовсе и не собирается никуда уходить: впереди идущие батальоны и артиллерийско-минометные подразделения, перегораживая луговину и виляющую по ней дорогу, занимали оборону. Будто кипятком ошпарило Похлебкина. Ему сделалось жарко и душно. И подбежавшего пешего посыльного от командира полка он выслушал как в кошмаре… В чувство его привел снаряд, разорвавшийся поблизости.

Выполняя приказ командира полка, Похлебкин развернул батальон лицом к гитлеровцам. Загнул правый фланг так, чтобы немцы не смогли обойти позиции батальона. Стал отдавать дополнительные распоряжения ротным командирам. Отдавал, а сам поглядывал вперед, на виднеющуюся далеко деревню, перед которой застыли в поле вражеские танки, автомашины с пехотой… «Неужели он их задержать хочет? — думал майор Похлебкин о командире полка с укором. — Да разве их теперь задержишь?! На УРе вон, на реке Великой, и то…»

…Оказалось, полк преградил путь вражеским танкам и машинам с пехотой, которые рвались на север, к реке Луге, чтобы оттуда, переправившись, ударить на Ленинград с юго-запада.

Глава четвертая

События разворачивались стремительно. Еще совсем недавно Саша Момойкин, выйдя из дому и направляясь на вечеринку к Мане, слушал тишину мирно спавшей деревни. А вот уж и фронт слышался… Днем соседний колхоз прогнал через Залесье на восток стадо. Залесские колхозники целый вечер вели дебаты на экстренном собрании. К полуночи согласились, что надо угонять и им. К утру часть скота погнали. Проводив стадо, мужики и бабы взяли косы и разбрелись по окрестным лугам косить траву. Но какая это была косьба? Так, убивали время… Когда по Залесью разнеслось, что фронт ушел на восток и деревня вроде бы уже за германцем, люди совсем приуныли. Наскоро собрав пожитки, укатил куда-то председатель. А четверо мужиков во главе с единственным в деревне коммунистом пришли к Момойкину и вызвали его на крыльцо.

— Обращение Сталина к народу слышал? — спросил его коммунист. — Вот… Решили организоваться в отряд и того… в леса.

Саша с минуту мялся. Выставил изуродованную руку. Сказал: куда он такой годен?

— Ты же на охоте, бывало, вон как пулял из ружья в дичь! — проговорил один из мужиков, а другой добавил:

— Отца ждешь? — и оборвал свой голос плевком.

Вскоре Саша вернулся в комнату. Хмурый, встревоженный.

— О чем они? — спросила мать требовательно.

— А так, — отмахнулся Саша и поглядел на угрюмо сидевшую и слышавшую разговор Валю. — Делать им нечего, — проговорил он и стал, будто оправдывался, объяснять Вале — она сидела на кровати после перевязки: — Не поймут: идет война… тех-ни-ки-и! Самолеты, танки, пушки… Тоже мне отряд! С дробовиками…

Валя молчала. Вспомнились ей рассказы отца о гражданской войне на Псковщине. «Не туда ты гнешь, — думала она о Саше. — Говорит в тебе не то, чему нас учили и что становилось для нас святым, чистым, идущим от сердца… А в тебе?..» Валя отвернулась от Саши. Долго и напряженно смотрела она в пазы между бревнами. Саша ждал, что она заговорит. Не дождавшись, сказал:

— Может, думаешь, что я трус? Я день и ночь думаю, как мне поступить. — Он помолчал, пододвинул стул к кровати, сел, долго тер ладонь изуродованной руки, наконец заговорил снова: — Я должен все продумать… Я присмотрюсь, оценю все и потом уже твердо решу, что мне делать. Предателем я не стану, но и сломя голову не полезу на рожон: жизнь дается раз… В борьбе азарт — дело ненужное.

Валя бросила:

— Вот именно, получается у тебя совсем нехитро: присмотреться, оценить, где выгоднее, а потом уж и решиться, как… — и холодно: — Приспособиться.

— Валя! — возмутился Саша. — Что ты говоришь?!

— А что? То и говорю. — Она повернула к нему лицо, пронзила жесткими, сухими глазами. — Что тут говорить? Из Пскова, где, может, ты сейчас всего нужнее, удрал. Здесь выжидаешь. Что еще?.. Счастье, что тебя в партию не успели принять. Но жаль, что и комсомольский билет имеешь. А надо бы… выпереть. — И совсем тихо, чтобы не слышала его мать: — Вот моя к тебе любовь.

Саша никак не мог придумать, что ответить. Его губы плотно сжались, и, почти не разжимая их, он выдавил наконец:

— Если хочешь знать, так у меня убежденности не меньше, чем у Павки Корчагина… Я еще… покажу…

Валя неестественно громко засмеялась.

— Пава ты, а не Павка. Только вот никого не нашлось вовремя общипать тебя, — оборвав смех, холодно цедила Валя. — Каждый школьник знает, кто был Павка Корчагин. Герой он был!

— Был да сплыл!

— Не сплыл!.. А мы на что?..

Из их разговора мать ничего не поняла. Она только догадывалась, что Саша и Валя ругаются. У ней заныло сердце. Ссоры между ними она не хотела, потому что Валю полюбила, как родную, и видела, как сын тянется к девушке. Материнское чутье ей подсказывало, что если они не сойдутся, то он, Саша, женится тогда на Маньке, которую она, мать, не только не любила за вздорный характер, но и презирала за ветреное поведение, потому что сама хранила себя в строгости и нравственной чистоте.

А после полудня к Залесью подошли немцы. Это был обоз. Двигался он почему-то с юга.

В доме Момойкиных воцарилось уныние. Саша неотрывно глядел в задернутое занавеской окно. Немцы остановили лошадей перед деревней, за взгорком, возле березовой рощи. Из окна было видно, как, распрягая, треножили они некрупных, мясистых коней, похожих на выродившихся ломовиков, бегали вокруг фургонов с высокими коваными колесами. Задымила короткая труба кухни.

— Закрыл бы ставни-то, — срываясь на шепот, проговорила мать со скамьи у печи.

— Куда же я пойду? Вон идут уже, — проговорил Саша не своим голосом.

Мать как сидела на лавке, так, не вставая, и начала креститься на иконы. Губы ее вздрагивали. Валя смотрела на Надежду Семеновну, широко раскрыв глаза.

— Что же теперь будет? — прошептала она, не спуская с нее глаз.

В дом к Момойкиным стали стучать сразу двое. Приклады винтовок били в тяжелую сенную дверь глухо, но так, что стук раздавался по всей избе.

Надежда Семеновна встала.

— Пойду, — сказала она, решившись, и вспомнила молодость: тогда так же вот ворвались в дом конники Булак-Балаховича и увели мужа.

Выйдя в сени, она скинула дрожащей рукой крючок. Толкнула дверь. Стояла, загородив проход.

Немцы улыбались. Озорно поглядывали в бесстрашные глаза Надежды Семеновны. Один сказал, плохо выговаривая русские слова:

— Курка ест? Яйко ест? Ми вас нихт. Ми вас… освобождайт. Ми камунист пух-пух. Юда пух-пух, — он даже показал, вскинув на Надежду Семеновну винтовку, как это они делают.

Та, бледная, стояла не шелохнувшись. Молчала. Тогда второй, засмеявшись, сказал что-то по-своему напарнику, и тот опустил оружие, а он, отстранив Надежду Семеновну дулом винтовки, перешагнул порог. Начал бесцеремонно шуровать в стоявших у стены корзинах и ящиках. Услышав кудахтанье в хлеве, бойко заговорил с напарником.

Надежда Семеновна смотрела вслед направившимся в хлев немцам. Слушала, как они ловят кур. Вскоре один из них вернулся. Он держал в руках четырех несушек со свернутыми головами и твердил:

— Гут, гут. Карашо.

За ним появился второй.

Вечером немцы еще раз обошли деревню. У Момойкиных они забрали перину с кровати, на которой спала Валя.

Уезжали немцы утром через Залесье. Они горланили песни, играли на губных гармошках, ели кур. С первого фургона пустили по ветру из разорванной перины пух. Белое перо закружилось, понеслось вдоль улицы. Остальным это понравилось, и они начали делать то же. Белоснежное облако заволокло улицу.